Ветер рвет паутину - Страница 3

Потом мама стала забирать книги, которые я приносил из библиотеки. «Сына полка» забрала, унесла куда-то. Даже дочитать не успел. А меня за это из библиотеки выписали, как неаккуратного читателя. На «Пионерскую правду» мне подписаться не разрешила. Вот как все это оборачиваться для меня стало.

Когда я в последний раз заболел, мама молилась целый день. И назавтра мне стало лучше. Температура с утра была нормальной, и мама просто сияла от радости.

— Вот видишь, Сашенька, услышал господь мои молитвы, пожалел тебя, непутевого, — говорила она, заботливо поправляя на мне одеяло.

Я лежал и тихонько посмеивался: при чем тут бог? Просто спала температура — и все. Но через день меня скрутило так, что я уже не мог ни ахнуть, ни вздохнуть: можно было подумать, что маминому богу надоело со мной возиться.

Мама плакала, молилась, но по вечерам продолжала оставлять меня одного и за врачом не посылала. А мне то становилось лучше, то хуже, и это тянулось чуть не целую неделю.

Однажды мама уже совсем решилась вызвать врача — температура у меня поднялась до сорока, но пришёл дядя Петя.

— Бог спасет, — ласково сказал он. — С открытым сердцем молись, сестра. Усердней молись.

И мама снова никуда не пошла.

А потом к нам заглянула Вера Николаевна, наша учительница. Она с ребятами вернулась из похода и зашла узнать, почему я не поехал со всем классом.

— Врача вызывали? — спросила учительница, положив руку мне на лоб.

Она знала, что моя мама недолюбливает врачей.

Мама отвернулась и кивнула.

Вера Николаевна посмотрела на меня.

— Нет, — с трудом разлепив пересохшие губы, прошептал я.

Она тут же выбежала из дому, а через несколько минут примчалась «скорая помощь». Старенький доктор в незастегнутом халате и белой шапочке, из-под которой выбивались редкие седые волосы, бегло осмотрел меня и хрипло сказал длинное, непонятное и страшное слово:

— Полиомиелит.

Взъерошенный, бледный, доктор резко повернулся к маме.

— Когда он заболел?

— С неделю уже, — беззвучно ответила она.

У доктора трубка, которой он меня выслушивал, вылетела из рук.

— И вы только сейчас вызвали врача?

Мама до хруста сжала пальцы и прикусила губу. Глаза у нее стали глубокими и сухими.

Доктор переглянулся с учительницей, она кивнула. Тогда он в упор посмотрел на маму и беспощадно сказал:

— На кого вы надеялись? Учтите, если мальчишка останется калекой, виноваты в этом будете только вы. — Он повернулся к санитарам: — Возьмите мальчика.

Я потерял сознание.

Меня разбил паралич, отнялись и руки, и ноги.

Когда я лежал в больнице, мама приходила ко мне каждое воскресенье. Мне было очень плохо, но я видел, что ей еще хуже, и бодрился, как только мог. Она осунулась, возле глаз и в уголках губ у нее добавилось морщинок. И мне до слез было жалко ее, сгорбленную, в черном платочке, узлом завязанном под подбородком, и в эти минуты я ненавидел старого толстого доктора, который несколькими словами пригнул ее плечи так низко, что она никак не могла выпрямиться.

Через две-три недели у меня начали оживать руки. Мама гладила меня по тонким пальцам и беззвучно плакала.

— Поправляйся, сынок, — шептала она. — Все братья и сестры наши днем и ночью за тебя молятся.

Я кивал головой, чтобы не огорчать мать, хотя в душе больше верил в сердитого старого доктора с его лекарствами, чем в маминых «сестер» и «братьев», которые за меня молились.

Еще тогда она хотела забрать меня из больницы. Я слышал, как в коридоре она шепотом долго уговаривала нашего доктора, но он не отдал меня.

Мать ушла, а доктор долго еще не мог успокоиться.

— Фанатичка, — бормотал он, меряя палату маленькими быстрыми шагами. — Какая фанатичка! И откуда только берутся такие люди…

Тогда еще я не понимал этого слова — «фанатичка».

Когда я лежал в больнице в Москве, а затем в санатории, мама иногда приезжала ко мне. Писала она мне часто. Письма были длинные, от них у меня начинало покалывать в горле. Эти письма — все до одного, двадцать семь штук — лежат в чемодане под моей кроватью. Когда мама уходит, я иногда перечитываю их. Многие письма написаны карандашом, буквы на них стерлись и стали почти незаметны, но все равно нет слова, которое я не мог бы прочитать. Эти письма — мое самое большое сокровище, потому что, как там ни говори, а я очень люблю свою маму. Ведь ей так тяжело со мной…

…Из санатория в Минск я уехал охотно. Откровенно говоря, там мне порядком надоело. Но сейчас я думаю, что лучше бы все-таки меня оттуда не отпускали. Тогда, может, через несколько лет я сыграл бы с рыжим в футбол. А так — вылечит меня профессор Сокольский или нет?..

На кухне мама сердито гремит кастрюлями. Вечером она снова уйдет с дядей Петей. И я останусь один. Я и тополь, который шумит сейчас за окном на ветру.

Мой папа. Тетка Серафима

О папе я могу рассказать очень мало. Я помню, как он водил меня за руку в детский сад. Он был большой и кудрявый и, когда у нас собирались гости, пел и играл на гитаре. Пел прямо как артист.

Он был шофером и часто уезжал в далекие рейсы. Надолго. Тогда по вечерам мама тихонько плакала. И мне было непонятно, что такой большой папа может обижать такую маленькую маму. И еще: почему она обижается, ведь у папы такая работа.

В последний раз он уехал, когда мне было лет семь. Больше я его не видел. Мама сказала, что он уехал в другой город. С тех пор мы говорили о нем все реже и реже. А когда я спрашивал, мама сердилась и плакала. Тогда я перестал спрашивать — не хотелось ее расстраивать.