Ветер рвет паутину - Страница 2

У профессора мы еще не были. Когда мама отнесла в медицинский институт историю моей болезни, ей сказали, что в Японии сейчас свирепствует эпидемия полиомиелита и Сокольский поехал туда со своими новыми лекарствами. В Японию уехали лучшие доктора всего мира, они помогают японским врачам спасать от страшной болезни тысячи детей. Как только профессор вернется, он тут же, в тот же самый день, приедет к нам и назначит мне лечение.

Ну что ж, будем ждать профессора. Боюсь только, что, если Сокольский сам к нам не приедет, мы к нему никогда не попадем — я знаю, что мама не любит докторов и не верит им.

Все это мой тополь, наверно, запомнил уже наизусть. Сейчас жара, и я целыми днями не закрываю окно. А он внимательно слушает меня и тихонько шевелит пыльными листьями.

Незаметно наступает вечер. На пустыре — ни души, игра окончена. Интересно, сколько еще голов забил рыжий? Пожалуй, ему тоже лет четырнадцать, как и мне. Хороший, наверно, парень…

На лестнице раздаются шаги. Я отличил бы их от всех других шагов в мире. Медленно, чуть шаркая, стучат каблуки. Одна ступенька, две, три… Затем щелкает замок и в комнату входит моя мама.

Моя мама

Моя мама вечно чем-то озабочена. Не успеет прийти с работы, отдышаться, разложить на буфете кульки, как тут же начинает что-то делать. Несет мне разогретый суп, перетирает пол, хотя он и так блестит, будто покрытый лаком, или что-нибудь шьет.

— Мама, милая, да посиди ты хоть немножко, — иногда не выдерживаю я.

И тогда она садится ко мне на кровать и подолгу смотрит на меня. Она маленькая и очень усталая, и руки у нее красные от частых стирок. А глаза большие и серые, и возле глаз — тоненькие морщинки, такие тоненькие, как будто их процарапали иголкой. Мама подолгу смотрит на меня, и у нее начинают мелко вздрагивать губы. Тогда она уходит на кухню. Но через несколько минут я опять зову ее и рассказываю о профессоре Сокольском и его галантамине, который ставит на ноги таких ребят, как я. Честное слово! И мама гладит меня по перепутанным волосам и чуть заметно улыбается. Я изо всех сил расхваливаю новое лекарство — мне не до футбола, только бы улыбалась мама.

Мама работает швеей-мотористкой на швейной фабрике. Шьет костюмы, пальто, платья. Иногда по вечерам она рассказывает мне о своей фабрике, о какой-то лекальщице Зойке, которая опять сделала не совсем точное лекало, и поэтому забраковали целую партию костюмов. Мама здорово ругает эту Зойку, а потом, словно спохватившись, жалостливо говорит:

— Господи, грех-то какой! Молодая она еще… Только-только школу окончила. Научится.

— Конечно, научится, — солидно подтверждаю я. — Но и вы за ней повнимательнее смотрите. Шутки ли, столько брака!

И мама улыбается снова.

Я очень люблю, когда она улыбается. Тогда у нее на подбородке появляется ямочка и сухие поджатые губы становятся мягкими и добрыми. Когда-то улыбка просто не сходила с ее лица. Но это было давно, до дяди Пети, до того, как я заболел.

Началось все у меня с насморка. Потом заболело горло. Я как раз окончил четвертый класс, и в тот день мы с Костей Ястребовым съели по пять порций мороженого. «Наверно, простыл», — решил я. Назавтра, в воскресенье, мы должны были отправиться всем классом в трехдневный поход в Зеленый бор. Я уложил рюкзак, но встать утром уже не смог: не было сил.

На подоконнике лежал термометр. Я сунул его под мышку — температура была за тридцать девять. Страшно болели голова, горло.

Мама встревоженно щупала мой лоб и клала на него мокрые полотенца. Холодным обручем сдавливало голову.

— Позови доктора, — задыхаясь, сказал я и облизнул пересохшие губы. — Мама, слышишь, позови доктора. Очень больно.

Она, схватила косынку и бросилась к двери. Но у самого порога остановилась.

— Не надо доктора, Сашенька, — отвернувшись к окну, неуверенно сказала она. — Не надо… Это злой дух в тебя вселился. Ты лучше помолись, сынок, и я за тебя помолюсь. Вот тебе и полегчает. Господь бог тебе поможет, а не доктора. Все в воле господней.

Спотыкаясь, она подошла к дивану и упала возле него на колени. Волосы у нее рассыпались по плечам; раскачиваясь взад-вперед, она торопливо забормотала какую-то молитву, время от времени тревожно поглядывая на меня воспаленными глазами.

Помолись… Эх, мама, мама, опять она за свое… Мне больно, а она — помолись! И эта история тянется уже несколько лет. С тех пор, как в нашем доме появились тетка Серафима, а затем дядя Петя. По вечерам мама стала часто уходить с ними на моления, оставляя меня одного. Возвращалась она поздно, когда я уже спал, и по утрам я не мог ее узнать — такая она была бледная и усталая. У нее мелко дрожали руки. Камни они там грузили, что ли?

Однажды она попробовала и меня туда затащить. Но я сказал, что скорей убегу от нее и попрошусь в детдом, чем молиться. Она отлупила меня и оставила в покое. Потому что сама не раз говорила, — меня не переупрямишь.

Вот с той самой поры все реже и реже стала улыбаться моя мама. На золотистые косы она набросила черный платочек и завязывала его под подбородком тугим узлом. И от этого доброе, ласковое лицо ее стало чужим, и строгим, и далеким, как самая далекая звезда.

Но если бы она только ходила и молилась! А то ведь, от всего этого совсем никудышная стала у меня жизнь. Бывало, чуть стемнеет, мама спешит в молитвенный дом, куда-то на окраину города. Иногда у нее не хватало времени даже сварить поесть. Но это еще что! Посыпал кусок хлеба сахаром — и ладно. И за то, что она врачей перестала вызывать, когда мне случалось заболеть, — все стояла возле моей кровати на коленях и молилась, — за это я тоже на нее не обижался: я всегда боялся уколов. Хуже, что она совсем перестала давать мне деньги на кино. «Греховное это зрелище, Сашенька, — говорила она. — Нечего тебе там делать». И я из-за этого не смог посмотреть даже «Красных дьяволят». И вообще в четвертом классе почти за год я был в кино только один раз — нам старшая вожатая билеты купила, за металлолом. Хорошо, что мама не узнала, — побила бы.