Ветер рвет паутину - Страница 16

Выспавшись после ночной смены, ко мне зашел дядя Егор. Несколько минут он исподлобья наблюдал за моей работой и покусывал усы.

Наконец не выдержал:

— Дай-ка мне эту палку, я ее на кухне в два счета отстругаю. Ты только покажи как.

Я поплевал на горящую ладонь и крепче сжал, нож.

— Не могу, дядя Егор.

— Это почему? — удивился он.

— Так ведь к сбору надо все делать своими руками. Как же я вашими буду?

Дядя Егор лукаво прищурился и, оглянувшись на дверь, сказал:

— А кто узнает, чьими руками ты делал: моими или своими? Венька со своей командой еще не скоро заявится, как раз управимся.

«Верно, — мелькнуло на мгновение в голове, — управимся в самый раз. А то ведь руки уже так болят — мочи нет. И все равно до вечера не кончу».

Дядя Егор выжидающе смотрел на меня, в глазах у него мелькнула и погасла хитринка. Я покачал головой и вздохнул:

— Спасибо, дядя Егор, нельзя. Ну и что с того, что никто не узнает? Сам-то я знать буду.

Дядя Егор негромко засмеялся и хлопнул себя по колену.

— Ладно, шут с тобой, дай хоть нож тебе поточу.

Ножом уже нельзя было отрезать даже хлеба. Дядя Егор наточил его так, что он стал как бритва. Дело пошло веселее. К полудню болванка трехступенчатой ракеты с дюзами и легким оперением была готова. Я сунул ее под подушку. Тетя Таня, сердито ворча себе под нос что-то про старых и малых, которые только тем и занимаются, что мусорят без конца, убрала в комнате.

Венька задержался на заседании совета дружины. Пришли Алеша и Генка Комаров. Они принесли мне проверенные, тетради по русскому и белорусскому.

Тетради по алгебре Григорий Яковлевич обычно проверял у нас.

Здороваясь, Алеша сильно сжал мою руку, и я ойкнул.

Он испуганно посмотрел на мои распухшие ладони и пошутил:

— Ты что, наждаком их тер?

— Секрет, — уныло пробормотал я, дуя на зудящие ладони.

— Сашка хочет поразить мир, он сооружает пирамиду Хеопса, — засмеялся Генка. — Я предпочитаю работать головой.

— Не шибко-то ты ею работаешь, — оборвал его Алеша. — А уж руками и гвоздя в стену забить не можешь. Голова…

Я не люблю Генку, хотя за все время видел его только два раза. Он единственный человек в классе, которого я не люблю. А почему — не знаю. Он меня тоже не любит. Я это чувствую по тому, как он сидит на самом краешке стула, как тонко улыбается, поджав в узкую полоску губы, как поправляет меня, когда я вдруг неправильно произношу какое-нибудь слово. Впрочем, поправляет, он не только меня, а всех ребят, даже Веньку, и так, что все почему-то сразу краснеют и стушевываются.

Генка похож на девчонку — у него вьющиеся волосы и длинные ресницы. Когда он закрывает глаза, кажется, что под ними кто-то провел черные дужки. Он очень аккуратный и всегда ходит в поглаженных штанах. Не то что Алешка, у которого на коленках вздулись пузыри. Генка — вечный отличник, третий год подряд член совета дружины.

Кажется, за что его не любить? А вот не люблю, и все.

Ребята не засиживаются — Генке пора на английский. Кроме школы, он занимается английским с учительницей дома, и из кармана пиджака у него всегда торчит какая-нибудь английская газета. Когда мы начинаем спорить о классе, об отрядных делах, он отходит, садится на диван и разворачивает ее. Спорить он не любит.

Вечером Леня принес серебристой жести, и мы гремим на всю квартиру. Мама сердится, тетя Таня жалуется на головную боль, дядя Егор раскатисто хохочет и покусывает усы. И так — несколько дней подряд.

Ракета получилась замечательная. После того как мы достали и выбросили болванку, я масляными красками написал на ее борту «СССР-1» и нарисовал звезду. В иллюминаторы, которые мы сделали из слюды, можно было видеть Стрелку и Белку. В кабине пилота мы установили три лампочки. Тонкие проводки от них шли к батарейке. Стоило замкнуть цепь — и лампочки вспыхивали. Ярко освещенная ракета улетала к чужим мирам.

Тетя Таня перестала жаловаться на головную боль.

— Ох и фантазеры, — говорила она. — Ох и выдумщики!

До сбора оставалось два дня. На ночь я поставил ракету на стул возле кровати и несколько раз просыпался, чтобы посмотреть на нее.

Большая, серебристая, она неясным пятном белела в темноте.

А назавтра вечером к нам заявился дядя Петя. Я сразу не узнал его. Он был побрит, в черном отглаженном костюме и белой рубашке, расстегнутой на груди. Из прорези виднелась волосатая грудь. Он принес мне гостинец — коробку шоколадных конфет, которую я тут же запихнул под кровать, — и весь вечер о чем-то шептался с мамой. Она сидела раскрасневшаяся и растерянная и комкала в руках салфетку.

Сквозь дремоту, как сквозь вату, я слышал тоненький голосок дяди Пети. Знай я, какую роль в моей, жизни сыграет этот разговор, я бы не заснул. Но я ничего не знал. И поэтому до меня долетали только бессвязные обрывки рассказа о том, что на общину ополчились «слуги дьявола», что сейчас всех «братьев» и «сестер» подчистую будут судить и отправлять в Сибирь, а ему, слава богу, повезло, он вырвался из «когтей сатаны» и должен на какое-то время исчезнуть.

«Вот и замечательно, — засыпая, подумал я. — И убирайся ко всем чертям, чтоб тобою здесь больше не пахло».

Тогда я не знал еще, что над дядей Петей собрались тучи.

Он решил скрыться и взять с собой нас.

Мама слишком много знала о его делах, и дядя Петя боялся, что она его выдаст.

Обо всем этом я узнал гораздо позже, когда уже ничего нельзя было изменить.

Утром дядя Егор, тетя Таня и Ленька ушли на работу; мама, отвернувшись в сторону, сказала мне, что сегодня мы уезжаем с дядей Петей к святому Маврикию, который меня вылечит.