Ветер рвет паутину - Страница 12

Они ушли, а я снова остался один. Мне еще нужно было прочесть параграф из истории, но я решил это сделать попозже. Я закрыл глаза и представил себе всех, кто у меня был, — Веньку, и Генку, и Алешу, и Тому, и Славу. Я мысленно рассадил их на те места, где они сидели, а Веньку устроил рядом с кроватью, на подоконнике. Я вспомнил, как боялся этого дня — первого сентября, как вырвал из календаря листок, чтобы забыть о нем, и улыбнулся. Хороший день, ну просто замечательный день! И мне захотелось поблагодарить Леньку, который отпросился с работы и все это так здорово придумал. Но его не было дома. Тетя Таня сказала, что он ушел отрабатывать в ночную смену.

Пришла мама. С порога она внимательно посмотрела на меня и, кивнув на галстук, строго сказала:

— Это еще что такое?

— Пионерский галстук, — ответил я. — Видишь ли, мама, у меня праздник. — Я приподнялся и погладил галстук. — Сегодня первое сентября. И я стал пионером первого звена и учеником 7-го «А» класса. И ты только не проси — я галстук все равно не сниму. Никогда.

Мама прикусила губу, швырнула на диван сумку и вышла на кухню. А я гладил струящийся шелк Венькиного, вернее, теперь уже моего галстука, заботливо отглаженного сегодня утром, и на душе у меня было легко и спокойно.

Самое главное

Из медицинского института позвонили маме на фабрику и сказали, что вернулся профессор Сокольский. Он приедет к нам завтра в пять — в институт меня везти не нужно.

Назавтра мама не пошла на работу, ее отпустили. Она помыла пол, постелила свежую скатерть, сменила салфетки и занавески, и наша комната просто заблестела.

День тянулся медленно, как будто время остановилось. Я даже не мог открыть окна — по стеклам хлестал дождь. Это был осенний дождь, холодный и мелкий, и я думал, что тополю под ним сейчас, наверно, очень зябко и неуютно. Вон даже желтые листочки на ветвях появились. Раз, два, три, четыре… Пока еще немного. Но с каждым днем их будет все больше и больше, а однажды я проснусь, и тополь постучит мне в окно не мягкими и зелеными ладошками, а черными озябшими пальцами. И я не смогу погладить их, потому что за окном будет зима.

А в котловане по-прежнему шла работа. Экскаватор аккуратно укладывал в кузова самосвалов горы земли, и машины медленно выбирались из ямы по скользкой и липкой каше. Время от времени какой-нибудь самосвал застревал. Тогда шоферы выскакивали под дождь и вытаскивали его на буксире. И, мокрые, грязные, забирались назад в кабины.

На душе у меня было тревожно и как-то муторно. У мамы — тоже. Она сидела на диване и молча смотрела на меня. Но я был готов поспорить на что угодно, — она меня не видит. Какое-то шитье, кажется рубашка, лежало у нее на коленях, но она уже давно про него забыла.

О чем она думала? Конечно, о том же, о чем и я. Что вот приедет сейчас профессор, осмотрит меня, выслушает и молча покачает головой. И тогда уже не останется никаких надежд, что я когда-нибудь встану на ноги, буду бегать по двору, ходить с ребятами в походы, купаться в прохладной реке. И мама всю жизнь будет поправлять мне простыни и подавать еду. И в глубине души жалеть о том, что когда-то не вызвала ко мне врача, — может, тогда бы все было по-иному, — а только молилась, молилась… Я уверен, что она и теперь жалеет об этом, несмотря на то что была в институте только один раз, когда мы приехали: отнесла всякие медицинские справки и решила, что там обо мне забудут. Но там не забыли. И она, видно, рада этому, иначе чего бы осталась дома и так вздрагивала всякий раз, когда в подъезде хлопала дверь.

А может, он скажет совсем другое, этот профессор, который спасал от полиомиелита японских детей! Какой он? Наверно, старый и лысый. Профессора все старые и лысые. А еще бывают старые и седые. И носят очки с золотыми дужками. Когда они их снимают, на переносице остается выдавленное красное колечко. А пальцы у них длинные и холодные. Прикоснется — и тут же вздрагиваешь. Словно током дернет.

Да-а… А дождь все идет и идет. На черном блестящем тротуаре подпрыгивают высокие фонтанчики. А пузырей нет. Пузыри вскипают весной, когда дождь теплый и крупный. Земля в котловане раскисла, и самосвалы совсем выбиваются из сил. Мне их так жалко, что, кажется, если б мог, я выбежал бы сейчас и подталкивал их плечом, чтоб они быстрей выбирались на дорогу. А экскаватор ничего, ползает на своих гусеницах, и ему, наверно, все равно — идет дождь или светит солнце. Замечательная: машина, недаром Венька так мечтает научиться на ней работать!

А вдруг профессор Сокольский не приедет? Стоит ему тащиться в такую погоду! Даже если в машине, и то, пока вбежишь в подъезд, вымокнуть успеешь. Да и где это видано, чтобы профессора к больным домой ездили?

Раздается резкий звонок. Я вздрагиваю и смотрю на часы. Еще только два, это не профессор. Но кто же?

В комнату входит Венька. Он останавливается у порога, и тут же у его ног образуется лужица. На нем нет сухой нитки. Рыжие волосы слиплись и шапкой надвинулись на глаза, они кажутся черными.

— Тетя Нюра, дайте, пожалуйста, тряпку, я подотру, — жалобно сморщив нос, говорит он и звонко чихает. — Здравствуйте!

Мама подбежала к Веньке и начала стаскивать с него мокрую куртку.

— И как это ты в такой дождь решился, — сердито ворчит она. — Добрые люди по домам сидят, одному тебе покоя нет. Так ведь и воспаление легких схлопотать недолго.

Мама уже знакома с Венькой и считает его шалопутом и сорвиголовой. Она вообще недолюбливает моих товарищей: ведь это они принесли мне галстук, книги, рассказывают новые кинофильмы. Мама говорит, что за это бог не пошлет мне исцеления. Но ребят она не трогает: должно быть, подействовала угроза дяди Егора. Просто, застав их у нас, садится на диван и угрюмо смотрит. От этого взгляда всем нам становится не по себе, и ребята начинают смущенно прощаться. Что ж такое случилось сегодня с моей мамой, как это она заговорила с Венькой? Пусть сердито, но заговорила, встала со своего места, подошла к нему… Может, и она обрадовалась его приходу — очень уж тяжело нам молча ждать Сокольского.